Елена Келлер
Самое поразительное в книгах слепоглухонемой Елены Келлер, а она написала семь книг, — то, что чтение их не вызывает ни снисходительной жалости, ни слезливого сочувствия. Вы словно читаете записки путешественника в неведомую страну. Яркие, точные описания дают читателю возможность испытать неизведанное в сопровождении человека, который не тяготится необычным странствием, а, вроде бы, сам выбрал такой жизненный маршрут.
Читать далее
  |  |
Отрывки из новой книги «ДУША И ПАРУС ВЫПЛЫВУТ ИЗ ДАЛИ»…
Эту книгу я задумал несколько лет назад, когда жизнь казалась гладкой и бесконечной дорогой. Но обстоятельства последних лет заставили ускорить подготовку воспоминаний. А пандемия коронавируса, из-за которой мы весенние месяцы 2020 года провели в самоизоляции, помогла закончить и доработать книгу. Дома, параллельно с удаленной работой по журналу «ВЕС», писалось легко и плодотворно.
У каждого из нас в жизни встречалось немало людей, которые оставили добрый след в наших душах, поступках, судьбах. И чем старше мы становимся, тем чаще приходится прощаться с близкими и друзьями, которые уходят в мир иной. Но ведь это прощание не навсегда. Каждый ушедший приходит к нам в воспоминаниях, в минуты раздумий, в моменты печали или радости, в снах. И значит, пока мы помним их, они живы.
Детские годы на Урале, судьбы моих мамы и папы, родных и друзей. Первые учителя, так много давшие моей душе. Моя вторая родина — Павловск, где мне посчастливилось узнать таких замечательных людей, как основатель ЛВЦ-МЦР Иосиф Гейльман, преподавателей Александра Колокольцева, Мухара Саткоева и многих других. Друзья студенческих лет, некоторых из них уже нет с нами. Москва, так много в этом звуке… Город, где я сейчас живу и работаю. Коллеги по журналу Леонид Годин, Клавдия Родкина, Василий Ширков, Иван Баринов. Талантливые художники Алексей Гладков и Александр Назаров. Писатели и поэты Иван Исаев, Владимир Опойков, Алла Славина. Я назвал далеко не всех героев этого сборника…
Мне хотелось в этой книге рассказать о судьбах дорогих мне людей, воскресить их хотя бы на миг — и для себя, и для читателей. Не случайно я взял в эпиграф стихи известного португальского поэта Фернандо Пессоа. Ведь это только видимость, что парус и душа скрылись за горизонтом. От нас требуется всего лишь небольшое усилие, чтобы память воскресила их — и тогда «душа и парус выплывут из дали»…
Некоторые воспоминания публиковались ранее в разных изданиях, но были переработаны для книги. Большая часть глав написана совсем недавно.
Благодарю друзей, которые помогали словом и делом при подготовке книги: Ярослава Пичугина, Валерия Куксина, Виктора Карепова, Виктора Паленного, Марию Евсееву, Наталью Софронову, Александра Лапко, Владимира Сычева.
В фотоподборке использованы снимки из семейного архива, из запасников журнала «В едином строю», кадры, сделанные Валентином Прикащиковым, Ярославом Пичугиным, Оксаной Смидович, Юрием Поповым.
Заглавие книги – строчка из стихов Фернандо Пессоа в переводе Анатолия Гелескула.
Привожу здесь стихотворение целиком:
Уже за кромкой моря кливера!
Так горизонт ушедшего скрывает.
Не говори у смертного одра:
«Кончается».
Скажи, что отплывает.
О море, непроглядное вдали,
Напоминай, чтоб верили и ждали!
В круговороте смерти и земли
Душа и парус выплывут из дали.
ВЕСЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Алексей Гладков
Весь этот день один художник
все рисовал навстречу мне,
но свой этюдника треножник
он перенес пейзажа вне…
Ярослав Пичугин
С ностальгией и грустью я смотрю на кинокадры, снятые Виктором Нелипой в 1984 году, когда мы готовили свои дипломные работы на художественном отделении ЛВЦ в Павловске. С грустью — потому что вижу молодого и веселого Алешу Гладкова, так рано и безвременно ушедшего из жизни от тяжелой болезни. Но не будем грустить — он был веселым человеком! Всегда — и в молодости, и в зрелые годы…
Мы с ним поступили в политехникум ЛВЦ вместе, в 1979 году. Но учились в разных группах — он — с глухими художниками, а я — со слабослышащими. Таким образом нас тогда делили в Павловске. Но мы все свободно друг с другом общались, хотя слабослышащие, пожалуй, немного задирали нос: мол, мы «говорящие».
***
С Алексеем мы пересеклись сразу, на первом курсе ЛВЦ. Перед началом учебы всех первокурсников направили на хозяйственные работы в парке и на стадионе. И там я заприметил красивую девушку Лену Урсол. Мы с ней быстро познакомились и нашли общий язык. Выяснилось, что она тоже художница, но распределена не в нашу группу слабослышащих, а в группу глухих, вместе с Гладковым (на тот момент я с Алексеем был еще не знаком).
Лена мне так понравилась, что я почти влюбился в нее. Но только «почти». Потому что вскоре мое сердце переметнулось к симпатичной переводчице Тане, которая оказалась моей землячкой, хотя не это было главной причиной любовного помрачения. И пока я безуспешно ухаживал за неприступной слышащей «цацей», Алексей не терял времени и быстро закрутил роман с Леной. Все пять лет, что мы учились в Павловске, они были вместе, поженились, кажется, на третьем курсе. Забегая вперед, скажу, что Гладковы вырастили троих детей, но через какое-то время расстались.
***
Тогда же, на первом курсе, мы с Алешей много вечеров провели за совместными ужинами у девчат-переводчиц жестового языка.
Это забавная история. Студенческая жизнь, как известно, не балует изобилием и правильным питанием. Утром и днем мы кушали в столовой, пока денег от стипендии хватало, а вечером перебивались хлебом-чаем, иногда пировали жареной картошкой.
Получилось, что напротив комнаты, где жили я с Сашей Лапко и Вовой Сычевым, обитали студентки-переводчицы, и они предложили устроить совместные ужины. Парни давали деньги, дамы готовили и накрывали на стол в своей комнате. Кроме нас троих, шикануть решили еще двое художников — Гладков и Абиев. Кстати, тот самый Ермек Абиев, который позже поступил в Академию художеств в Ленинграде, но через несколько лет утонул в речке.
Эти вечерние вкусные трапезы в обществе юных хорошеньких переводчиц были для нас словно светскими приемами. Мы являлись к девчатам чинные, в парадной форме, надушенные. Старались блеснуть остроумием. Гладков там себя показал веселым, раскрепощенным, шутейным парнем, флиртовал со всеми переводчицами. На жестовом языке, разумеется…
***
Дипломной работой Алексея в ЛВЦ была большая картина маслом «Лепка пельменей». Название условное, не помню точно. Но сюжет именно такой. На холсте мы видим семью, занятую приготовлением пельмешек — пожилую женщину, в которой угадывается мать Алексея, детей, а центральное место занимают доски с тестом, фаршем, кругляшами, скалками, и наконец, готовыми тестяными изделиями.
Мне была близка эта тема, поскольку у нас на Урале пельмени — важная часть жизни и еды. Но как я знал, Алексей приехал в Павловск из знойного Ашхабада, там его отец — известный художник — работал в художественном фонде. Расспросив Алексея, я узнал, что родился он в Амурской области, но отца пригласили работать в Туркмению, и они переехали. А бабушка с дедом остались в Благовещенске, и маленький Алешка часто бывал у них в гостях, где его закармливали пельменями.
После защиты дипломов Гладков с женой вернулся в Ашхабад, где продолжил дело своего отца в художественном фонде. И каково было мое удивление, когда я в Москве, зайдя в Суриковский институт проведать своего старого приятеля по ЛВЦ Анатолия Рыженко, обнаружил там и Гладкова. Он тоже поступил в Суриковку на отделение живописи. А я тогда уже работал в редакции журнала, то есть переквалифицировался из художников в журналисты. То-то Алексей удивился моему кульбиту.
***
А после окончания Суриковского института Гладков остался в столице, женился на москвичке Маше. В то время он в своем творчестве увлекся изображениями обнаженной женской натуры. Пожалуй, даже чересчур увлекся. Нет, с мастерством у него все было в порядке — сочные, яркие краски, пышная плоть, написанная со знанием дела. Но когда в картинах повторяется один и тот же мотив, пусть и с разнообразными вариациями, это утомляет.
Как раз тогда, в 1994 году, Алексей поехал в Италию на традиционную Международную выставку глухих художников в городе Трани. И сразу — триумф! Гладков завоевал там Гран-При. Причем именно за композицию с обнаженной натурой — Алексей совместил в картине тему женской красоты с направлением «искусство глухих»: множество женщин разных возрастов, говорящих на жестовом языке.
После той итальянской выставки я взял у Алексея интервью для журнала. В нем художник заверял, что он не приверженец одной и той же темы: «У меня и пейзажей много, и жанровых работ, а не только совершенство женского тела».
***
Именно в тот период я купил у Гладкова одну из лучших его картин — «Купальщицы». Там тоже не обошлось без голых красавиц, но они были изумительно вписаны в изумрудный пейзаж. Огромный раскидистый дуб, в тени его расположились купальщицы, рядом мерцает река, все окутывает нежная туманная атмосфера…
Позже Алексей, понимая, что повторение одной темы для художника — тупик, стал чаще выбирать разнообразные сюжеты для новых картин. У него началось сотрудничество с культурным центром «Гефест».
В его мастерской, расположенной у метро «Семеновская», часто собирались художники и журналисты, благодаря удобному расположению. Почти всегда в мастерской кто-то гостил. Понятно, что каждый старался отметить встречу рюмкой чая и пообщаться с хозяином. Удивительно, что Алексей даже в такой ситуации успевал создавать новые картины. Много писал для выставок «Гефеста», выезжал с коллегами на вернисажи в Финляндию, Францию, Бельгию. Поскольку такие выставки были тематическими, то и работы Гладкова готовились соответственно конкретной теме…
***
Произошли изменения и в личной жизни. У Гладкова умерла вторая жена Маша. Он горевал, но время лечит. Стал встречаться с новой музой — Ольгой, которая жила в одном доме со мной в Крылатском, в соседнем подъезде. Вот и еще одно пересечение наших судеб. Алексей часто жил у Ольги, гулял с ее внуком, мы не раз встречались во дворе и на бегу вспоминали минувшие дни. Но это продолжалось недолго.
Когда Гладкову исполнилось 50 лет, Оля помогла устроить Алеше прекрасный праздник в Театре мимики и жеста, на котором собрались его друзья. Вел вечер неподражаемый клоун Кирюшка — в миру артист Вадим Кирюхин. Думаю, что все, кто был на этом юбилее, не забудут этот праздник.
Но главное — к юбилею Алексей сделал и небольшую персональную выставку своих работ. Там были и ранние этюды, и «ню», и карандашные наброски. И мы убедились, как разнообразен и силён талант Гладкова-живописца. Мне особенно понравились этюды Алексея — еще тех времен, когда он был студентом Суриковки. По верности попадания в тональность, по глубине цвета эти пейзажи напомнили мне раннего Левитана. Или Коровина.
Тогда казалось, что при таком уровне мастерства у Гладкова еще все впереди. Он мог бы создать еще много талантливых холстов. К сожалению, всего через несколько лет после юбилея у Алексея обнаружили тяжелейшую болезнь. И обнаружили слишком поздно. Он сгорел буквально за несколько месяцев.
***
И все же не хочется заканчивать на минорной ноте. Удивительно, но в последние годы жизни Алексей стал признанным артистом жанра «сторителлинг» (рассказы на жестовом языке). Я же говорил — он был веселым человеком. И с юности привык забавлять друзей байками на жестах. У него это здорово получалось, но не выходило из рамок домашней забавы. И только благодаря конкурсам сторителлеров, которые инициировал Виктор Паленный, Алексей быстро стал звездой сцены. Знаменитый артист Вадим Кирюхин даже предложил Гладкову выступать вместе с ним. И Алексей успел познать вкус успеха и признания зрителей на гастролях в Петербурге. Буквально за несколько месяцев до кончины.
Смотрю на фотографию, снятую в 2013 году, на юбилее журнала «ВЕС». Мы видим, что Алексей выступает как раз с рассказом на жестовом языке, а вокруг него полукругом стоит толпа смеющихся людей. Он был неподражаем! Простой житейский случай он умел рассказать без пафоса, но так, что удержаться от смеха было невозможно.
Его рассказы на жестовом языке, к счастью, сохранились в видеозаписях, которые можно посмотреть на страничке Центра образования глухих и жестового языка. А картины остались у друзей, на иллюстрациях журнала «ВЕС», в альбомах, представляющих лучших глухих художников России. Убежден, что и много лет спустя творения, созданные Алексеем Гладковым, будут напоминать, что он с нами…
«ЗА НЕСБЫТОЧНЫМ СЧАСТЬЕМ»…
Александр Колокольцев
Когда же ангел душу понесет,
Ее обняв в тумане — и во пламя,
Нет тела у меня и нету слез,
А только торба в сердце со стихами.
Елена Шварц
Из всех офортов Александра Колокольцева меня более всего завораживает «Провинция». На небольшой круглой гравюре (всего девять сантиметров в диаметре) уместилась целая вселенная. В этой работе очевидна перекличка с великим фламандцем Питером Брейгелем. Но на офорте у Колокольцева все свое, родное. Здесь мы видим и уральские переулочки с избами, и среднерусские храмы, и северную реку, по которой буксир тянет плоты… Российский макрокосмос…
А вот противоположный пример — микрокосмос. Во весь простор офорта «На островах» — мотылек, расправивший крылья, а за ним, на дальнем плане — еле видный и такой крошечный водоем, окруженный деревьями, а на нем — лодочка с рыбаком…
Глядя сейчас на работы Колокольцева, поражаешься его таланту. Некоторые пишут, что он гений. После смерти легко это говорить. А при жизни мы часто недооцениваем художника…
***
Александр Юрьевич Колокольцев — наш преподаватель промышленной графики в Политехникуме ЛВЦ, безвременно ушедший в мир иной в 1993 году. Ему было всего 39 лет. В моей судьбе Колокольцев оставил заметный след, проявив неожиданное внимание ко мне, юноше, еще многого не знавшему о жизни. Поэтому он помнится мне в первую очередь как человек, а не мастер офорта.
Колокольцев начал преподавать в нашей группе художников со второго курса, то есть с 1980 года. Промышленная графика — непростая дисциплина, важная для тех, кто собирался использовать свое художественное образование для работы в рекламном бизнесе и промышленном дизайне. Но некоторые студенты-художники считали, что их призвание — живопись и высокое искусство, поэтому относились к промграфике свысока. Увы, я тоже был этим грешен. Александр Юрьевич это заметил и попытался убедить меня, что любому художнику важны все учебные дисциплины. Поначалу я выполнял задания по его предмету спустя рукава, и как результат — тройка за семестр. Меня это задело. Следующее полугодие я уже работал на промграфике по-другому — с выдумкой, ответственно и получил на итоговом просмотре пятерку. Но каких трудов это стоило Александру Юрьевичу!
Дело в том, что в нашей группе все были слабослышащие, только я один — глухой. А Колокольцев не знал жестового языка. Для того, чтобы поговорить со мной, он каждый раз просил одного из моих сокурсников перевести мне на ЖЯ. Но чаще он писал мне в блокноте, причем иногда помногу. Не только об учебе, но и о жизни, поскольку я по ходу дела иногда подкидывал ему философские вопросы.
К примеру, когда я написал в стенгазете политехникума, которую выпускал Николай Суслов, статью с провокационным названием «Связь творчества Левитана и Ван Гога», некоторые преподаватели очень ругали меня. Искусствовед Галина Николаева — за то, что я посмел негативно отозваться об искусствоведах. Другие — за то, что я сравнивал несопоставимое. А сам Колокольцев, как мне рассказала потом наш классный руководитель, говорил в учительской комнате, что Василий плохо кончит.
Видимо, для того, чтобы «спасти» меня, он и завел со мной разговор о пессимизме в живописи и о том, почему нельзя сравнивать Левитана с Ван Гогом. Я вяло возражал, мол, у Левитана грустные картины, потому что он страдал. Колокольцев в ответ писал, что Левитан страдал, потому что был евреем, а евреи тысячи лет страдают. Для меня эта тема тогда была внове (что вы хотите от глухого провинциала), и я оживился. Мы долго говорили в тот день, и он открыл мне глаза на многие известные простым смертным вещи.
***
Такие беседы действительно ощутимо поддерживали меня и пробуждали интерес к жизни и творчеству. Тогда я был поглощен своей неразделенной, как казалось, любовью, и писал декадентские стихи. Колокольцев не жалел для меня времени и подбрасывал по учебе необычные задания. Например, надо было сделать из рукописных шрифтов изобразительное решение, соответствующее содержанию конкретного текста. Он предложил мне выразить шрифтом настроение стихов Саши Черного:
Дорогой мой, скажи мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал —
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или может быть, землю пахал?
С поэзией Саши Черного до этого я был не знаком, хотя много читал Блока и Ахматову. Это стихотворение вроде бы не характерно для творчества Черного — этакая философская меланхолия. Но меня тогда зацепило, и я что-то подходящее изобразил с помощью шрифтов, по крайней мере, Колокольцев был доволен…
***
Александр Юрьевич не ограничивался своим предметом — он замечал у студентов увлечения, не связанные с промграфикой. Позже он оценил мои московские пейзажи маслом, которые я показал на студенческой выставке в конце четвертого курса, а также деревянные скульптуры Сергея Гаркавенко. И оценил не просто так, а с практической стороны дела. Колокольцев именно поэтому выбрал нас двоих для прохождения учебной летней практики в детском санатории в Пушкине, чтобы мы украсили здравницу своими картинами и скульптурами. А остальные наши однокурсники в это время делали оформительские стенды, что, откровенно говоря, мы с Серегой очень не любили.
Тогда мы с Серегой попали в творческий рай. Санаторий располагался в зеленой зоне, на окраине старинного парка, в нескольких каменных и деревянных корпусах. Нам дали на месяц полную свободу творчества, с бесплатным трехразовым питанием и ночлегом.
Мне поручили написать пять больших пейзажей маслом на картоне, тематика на мое усмотрение. А Сергею дали во дворе старый высохший ствол липы или тополя, из которого он должен был, как Микеланджело, убрать все лишнее. У него как раз хорошо получались изваяния в виде казачьих голов — горбоносых, вислоусых, с чубами и трубкой в зубах.
И мы приступили. Сереге было легче начать, у него дело быстро пошло. А меня захватили творческие муки. Таких огромных картин я еще не писал — размер больше метра! В конце концов втянулся, изобразив на одном пейзаже березовую рощу, которую нашел за оградой санатория. Эта картина казалась копией известной рощи Левитана, но клянусь, я писал с натуры. Может быть, Левитан сидел в подсознании, поскольку уже тогда преклонялся перед ним, вот и получилось похоже. Не по уровню мастерства, конечно, а по сюжету и игре солнечных пятен на стволах берез.
Еще на двух работах у меня были пейзажи с храмами, по мотивам тех московских этюдов, на которые Колокольцев обратил свое благосклонное внимание. А вот для последнего, самого большого холста, я долго не мог решиться и найти сюжет, пока в последние два дня перед окончанием практики, быстро, без подготовки, набросал вид руин старой крепости Бип, по которой мы частенько лазили.
Стоял июнь, и потому у меня на картине крепость окутывали сумерки белых ночей, снизу к замку поднимался зловещий туман. На первом плане изобразил телефонную будку и телеграфный столб, которые взял из своих уральских этюдов. Получилось что-то таинственное и мистическое. Тогда я еще не знал истории крепости Бип, не ведал, что она связана с судьбой несчастного императора Павла, с историей обучения глухих в России…
Чтобы закончить эту последнюю картину в срок, я в последний вечер писал едва ли не до утра — в том деревянном корпусе с верандой, который мне дали как мастерскую для работы. И под утро, закончив, уснул прямо там (кровать стояла рядом).
Утром Колокольцев явился принимать работы. Его сопровождал Серега Гаркавенко, у него скульптура давно была закончена, только лаком осталось покрыть. Когда Александр Юрьевич пришел в мою «мастерскую» и увидел меня, спящего, он не стал будить, а посмотрел на мои опусы и остался весьма впечатлен (так мне рассказал Сергей). И ушел, оставив записку:
«Пришел. Увидел. Нравится. Спи спокойно!»
Я оценил его юмор в стиле Цезаря…
***
На старших курсах Колокольцев уже не преподавал в нашей группе, мы виделись только мельком. Не знаю, следил ли он за моими творческими потугами. А вот его офорты я несколько раз видел в ленинградской Лавке художников, где продавались работы членов Союза художников. Мне нравились эти крохотные, изящные, тонко прорисованные, фантасмагоричные работы, но моим главным интересом тогда была живопись. И офорты Колокольцева я в то время, к сожалению, недооценивал. Позже, после его смерти, найдя в интернете его произведения, я смог неспешно и пристально разглядеть их и оценить по достоинству. Узнал, что у него была персональная выставка в музее Достоевского, выставлялся он и за границей, успел побывать в Италии, Франции…
Когда в 1993 году друзья сказали, что Колокольцев внезапно скончался (болезнь сердца), я был в шоке. Такой молодой, живой, талантливый, и вдруг его нет… Это не укладывалось в голове.
Елена Шварц, известный петербургский поэт, оказывается, близко знала Колокольцева, она написала прекрасное эссе о творчестве графика. Александр помог ей оформить книгу стихов, выбрав для обложки свой офорт «Мариенталь». Еще одна отсылка к крепости Бип, ведь на ее месте сначала был этот домик.
Понятно, что ленинградские поэты и художники были тесно связаны друг с другом, много общались в мастерских и на выставках, тем более что у Колокольцева была общая мастерская с Сергеем Шустером, живописцем, тоже преподававшим в Павловске. Но когда Елена пишет, что Колокольцев жил уединенно, это вызывает сомнение. Если вспомнить общительного Шустера и глухих учеников в Павловске, на которых он тратил столько времени, то уединенной его жизнь не назовешь. Впрочем, Елена Шварц, видимо, знала его довольно близко, так что ей виднее. А насчет трагического мироощущения художника она права, это видно при внимательном и неспешном изучении его творений…
Десятилетия прошли после ухода Колокольцева, но след, оставленный педагогом и художником, живет в памяти его учеников. А его замечательные офорты, убежден, останутся в истории искусства. Многие работы мастера хранятся в зарубежных коллекциях, в Германии был издан альбом «Миры Александра Колокольцева»…
***
(Продолжение следует)